Мы привыкли говорить о врачах, которые спасают жизни, а патологоанатомы, скромные люди в белых халатах, всегда остаются в тени. Это врачи, о сути работы которых обычный человек не знает практически ничего. Для нас патологоанатомы занимаются исключительно вскрытием умерших. Однако эти специалисты могут ставить диагнозы еще при жизни человека, исследуя биологический материал, собранный врачами другого профиля. Это делается для того, чтобы диагноз был более полный, и больному назначили правильное лечение.
К одному из таких докторов мне удалось напроситься на «прием». Виктор Александрович Бутра – выдающийся врач-патологоанатом, за его спиной 49-летний стаж. Откровенный разговор о рабочих буднях, об увлечении, отношениях в семье и медицинском коллективе.
Виктор Александрович, помните ли вы первое в своей жизни вскрытие?
– Первые принятые роды помню, а первое вскрытие – нет. Вообще, когда учился в Витебском мединституте, я готовился стать акушером-гинекологом. Я принимал роды, будучи студентом, и помню, что это была двойня. Осваивать азы практической патанатомии пришлось, когда я узнал о распределении. Меня направили в Глубокскую межрайонную прозектуру (патологоанатомическое отделение – прим. автора). Тогда я пришел на кафедру патанатомии и в морг Витебской областной больницы с просьбой рассказать и показать то, с чем я столкнусь, уехав на район. Мне сказали, что лучше Константина Константиновича Иванова, преподавателя нашей группы опытного практика, бывшего военного патологоанатома, не вскрывает никто. И действительно, это артистично вскрывающий человек, мне удалось освоить его технику.
Расскажите о вашем первом месте работы – о распределении.
– Как я уже сказал, это был город Глубокое в Витебской области. В небольшом одноэтажном здании на территории районной больницы мне и судмедэксперту была выделена комната: восемь-девять квадратных метров. Мы с ним вскрывали на спор так, как меня учил профессор Иванов. Вообще, патологоанатому положено надеть халат, шапочку, фартук и нарукавники, а я вскрывал без фартука и нарукавников до первого пятнышка на халате. Так удавалось провести два-три вскрытия. Видел, как работают некоторые: они там по локоть в крови… Просто здесь нужно уметь пользоваться инструментами и уважать того человека, которого тебе пришлось вскрывать. Для меня это, на самом деле, был один из элементов уважения: не рвать, не кромсать, а вскрывать, как живого, но уже ничего не понимающего и не чувствующего.
За время вашей практики с какими неординарными случаями приходилось сталкиваться?
– На первом же году работы в Глубоком мне прислали на исследование кусочек, иссечённый у мужчины средних лет. После микроскопии я поставил диагноз, который даже не упоминается в учебнике по патологической анатомии – плоскоклеточный рак головки полового члена. Позже я с историей болезни и сам больной съездили в Боровляны, там подтвердили поставленный мной диагноз. Это, конечно, окрыляет. В основном в каждом вскрытии есть что-то такое, чего не ожидали увидеть лечащие врачи и даже сам, несмотря на то, что читаешь историю болезни перед вскрытием, если не все понятно, залезаешь в книги. У меня был заведующий, у которого стаж на пять-шесть лет больше, чем у меня, но тем не менее каждые две-три недели мы видели такие вещи, с которыми за свою работу не сталкивались. То есть настолько многообразно проявление болезней у каждого человека. Очень многое все-таки зависит от индивидуальных особенностей.
Бывали ли случаи, когда причина смерти не устанавливалась даже после проведенного вскрытия?
– Это в большей степени касается судебной экспертизы. Могут быть случаи, когда не сразу распознаешь причину смерти. Особенно, когда у человека было несколько серьезных болезней, так называемые конкурирующие заболевания, когда каждое из них через осложнения могло привести к смерти. Вот тогда сложно выяснить, почему больной умер именно в этот день в это время и какое заболевание все-таки привело его к смерти, на что врачам нужно было обратить больше внимания, чтобы оттянуть или вообще избежать летального исхода. Я сейчас плохо помню, потому что последние 29 лет мне приходилось заниматься изучением биопсийного и операционного материала, консультировать. Вскрытий последние девять лет у меня вообще не было, а за первые двадцать – семь-восемь вскрытий в год – это очень мало, в основном была работа с микроскопом.
Почему вы потеряли интерес к стандартным обязанностям патологоанатома и посчитали работу с микроскопом увлекательнее?
– Вскрытие мне перестало быть интересным примерно через десять-пятнадцать лет работы. Инсульт, инфаркт у человека может увидеть студент, окончивший первый курс медицинского института. К тому же, чем больше патологий мы находим у умершего, тем хуже показатели качества оказания медицинской помощи в лечебном учреждении. А кто в этом заинтересован? Поэтому я и согласился на предложение перейти к исследованию опухолей и опухолеподобных поражений, чем занимался последние 29 лет. По моим заключениям больным определяли дальнейшее лечение, а в редких счастливых случаях пациенту c подозрением на злокачественный процесс можно было сказать: «Вам в онкоучреждении делать нечего!» Это та же работа патологоанатома, но уже следующая ступенька в квалификации.
Если работа врача общей практики опасна тем, что он может ошибиться, и от этого будет зависеть жизнь человека, то чем опасна работа патологоанатома?
– Нарушением техники безопасности. Есть у меня одна история из своего опыта. К тому времени я уже вскрывал не год, не два и не десять. Шел на вскрытие с закатанными рукавами, а до этого возился с мотоциклом, в общем, на руках были царапины. Вскрытие с гнойным перитонитом, и, видимо, где-то на одну из царапин что-то попало. Вскрыл, оформил документацию, а вечером нужно было идти на тренировку по волейболу, и я… Опять-таки, где мозги бывают у человека? Знаю, что лейкопластырь никогда нельзя накладывать прямо на рану, надо обязательно приложить к ране кусочек марли. Я царапину прикрыл лейкопластырем и бегом в спортзал. Где-то через час чувствую, что не могу поднять руку: мешало что-то под мышкой. Посмотрев на лейкопластырь, вспомнив вскрытие, я помчался в приемное отделение больницы, потому что если уже воспалились лимфоузлы, то следующий этап – сепсис. В приемном я говорю: «Ребята, колите, что угодно, но ситуация вот такая!» А до этого я вообще лекарствами не пользовался, только когда были подобные случаи и решался вопрос: или хворь тебя, или ты хворь.
Приходилось ли вам сталкиваться с врачебными ошибками?
– Да, для этого мы и работаем. Вернее, я могу сказать «работал», потому что уже год не работаю. Безусловно, ошибки встречаются, но разного рода. Патологоанатомы тоже ошибаются, начиная с «зеленого» на первом году работы и заканчивая профессорами и академиками.
Вы по роду своей деятельности взаимодействовали с разными докторами, но все они работали с живыми людьми, а у вас была такая специфическая направленность. Как вообще в медицине относятся к специализации патологоанатома?
– Слышал мнение, что патологоанатомов или уважают, или боятся. По-моему, чаще уважают. Правда, один раз мне нужно было взять материал для электронной микроскопии. Я должен был из операционной получить этот материал, а в этом случае важны секунды. В течение двух-пяти минут он должен быть зафиксирован определенной жидкостью, поэтому я ждал в операционной. Хирурги мне подкинули кусочек, я начал им заниматься. А потом мне рассказали, что академик, член-корреспондент Академии наук (который проводил операцию – прим. автора), возмутился: «Кто пустил патологоанатома на операцию?» По его мнению, это якобы дурная примета.
А как семья относилась к вашей необычной профессии?
– А я не знаю. Ну а куда им деваться?! Семья появилась, когда я уже три года был патологоанатомом. Да и потом, патанатомия – это работа, а дома я никого не вскрывал (смеется). А нет, мне говорили курицу там, рыбу разделать, так что приходилось и дома.
Проработав огромное количество времени в эдакой неживой сфере, верите ли вы в жизнь души?
– Я считаю, что не имею права рассуждать на такую тему, потому что не знаю. Знаний нет, а домыслы приводить не хочется. Это слишком серьезная тема.
Я знаю, что вы любите фотографировать, до сих пор увлечены этим или со временем забросили?
– Конечно, так, как я занимался, уже не занимаюсь – это однозначно. Раньше минимум один фотоаппарат был, как правило, на шее, а иногда один на шее, другой на боку практически все время. А сейчас нет. Это было как увлечение, но фотографировать я начал с 1957, а патологоанатомом стал в 1968 году.
Последний вопрос, Виктор Александрович, так в чем для вас заключается смысл жизни?
– Ой, не задумывался. Это нужно философа спрашивать.
Но на данном этапе вы не жалеете, что посвятили свою жизнь патанатомии?
– Не знаю, мне было интересно все время. Наверное, вполне мог быть конструктором вооружений, куда меня толкали после школы, но и человек –интересное существо. Мединститут в большей степени был для того, чтобы я сам понял, как живу, что из себя представляю как биологический объект, как функционирую во внешней среде. По молодости постоянно сравнивал себя с кем-то, но это тупиковый путь, поэтому, слава богу, удалось пережить и от этого уйти, понять, что у них своя жизнь, а у меня своя. Хотя, один – академик, другой – профессор, ну и что? На протяжении жизни пригодились знания и физики, и радиоэлектроники, и оптики с химией. Закончилось это тремя десятками публикаций в научных журналах и тремя патентами на изобретение диагностики злокачественных новообразований совместно с Институтом физики Академии наук. Как-то к концу работы судьба свела с очень интересными людьми.
Судьба Виктора Александровича сложилась весьма противоречиво: изначально он грезил мечтой быть свидетелем рождения жизней, а стал очевидцем их конца. В заключение добавлю, что патологоанатомы не люди «мрачной» профессии, а очень чуткие доктора, которые никогда не режут по живому.
ДАРЬЯ БАХИР
